Из воспоминаний Александра Бенуа:
"Моей первой книжкой был, несомненно, «Стёпка-растрёпка», в оригинальном немецком
издании «Неряха Петер». Каким-то необъяснимым чудом этот же самый, уже до меня служивший
братьям экземпляр сохранился до сих пор и находится здесь со мной в Париже. Когда-то, более чем
восемьдесят лет тому назад, мой Стёпка-растрёпка лишился своего оригинального картонажного
переплёта, и с тех пор его заменяет обложка собственного папашиного изготовления из зелёной
мраморной бумаги. Внутри книжки тоже не всё благополучно, некоторые листы надорваны, целая
страница в одной из историй отсутствует совершенно, а именно про мальчика-ротозея… Но в
детстве я так привык к отсутствию начала этой истории и так научился добавлять воображением то,
что предшествует моменту, когда ротозей попадает в воду канала, что, когда я в цельном
экземпляре «Стёпки-растрёпки» увидал полную версию этой истории, я был даже как-то
разочарован.
А вообще, какая это чудесная книжка — ныне забракованная специалистами в качестве
антипедагогической. Известно её возникновение. Автором её был детский доктор, который для
забавы своих маленьких пациентов рассказывал им сказки, снабжая их тут же примитивными
иллюстрациями. Кому-то пришло в голову собрать эти истории и побудить доктора издать их, — и
вот успех получился совершенно неожиданный. Книга оказалась сразу в руках у всех мамаш,
нянюшек и самих ребят, и с тех пор издание книги было повторено бесконечное число раз; мало
того, она переведена на все языки! Существовала и русская версия (она-то и называлась «Стёпкой-
растрёпкой»), но то было не дословное повторение, а скорее своеобразный вариант с внесением в
него специфически русских бытовых черт. В чисто художественном смысле рисунки в русском
издании, принадлежащие известному иллюстратору 40-х и 50-х годов Агину, превосходят рисунки
оригинала.
Чудесное свойство «Штрувельпетера» заключается в совершенной его убедительности. Сколько
вообще нарисовано на свете всяких фигур и сцен на забаву и поучение малышей, какие отличные
художники отдавали иногда свои силы этой задаче, — и, однако, ничто так не убеждает, ничто так
не поражает воображение ребёнка, как те наивные фигуры и нелепые сцены, из которых
состоит «Struwelpeter» доктора Гофмана. Впрочем, и самому автору этой архигениальной книжки не
удалось затем достичь такой же силы художественного воздействия. Существует ещё несколько
детских книжек того же автора, и в них рисунки сделаны, пожалуй, старательнее, исполнение
обладает большим совершенством, но ни одна из этих, в своём роде тоже очаровательных, книжек
(«Лентяй Бастиан», «На небе и на земле») не может сравниться с первым созданием благодушного
медикуса, так удивительно потрафившего вкусу и воображению детей. И до сих пор каждая из
фигур «Штрувельпетера» для меня представляет нечто совершенно живое и как бы даже реально
существующее. В детстве же я верил, что улицы, по которым пай-мальчик даёт себя вести за ручку
своей маменьке, есть наша Большая Морская, и что канал, в который свалился Ротозей, —
соседний с нашим домом Крюков канал. Да и парадная лестница, на которую вышла дама,
запрещающая своему сыну сосать палец, — была для меня нашей парадной, а дверь, из которой
вылетает страшный портной, — это дверь наших соседей Свечинских! Именно то, что есть в этих
рисунках наивного и чистосердечно обобщённого, — то самое дозволяет детскому уму добавлять
эти картинки личным воображением. Я бы не запомнил столь многое в «Штрувельпетере», если бы
на картинках было больше подробностей. Но кроме того, дети отлично разбираются в так
называемой художественной правде, хоть ребёнок и не имеет понятия о смысле этих слов.
В «Штрувельпетере» есть именно та самая подлинная непосредственность, которая подкупает
детскую фантазию и подкупает настолько, что ребёнок не отдаёт себе отчёта в нелепостях и
неточностях, а эти нелепости и неточности он исправляет и дополняет благодаря особой яркости
своих первых восприятий жизни…
Наконец, сюжеты «Штрувельпетера» вполне подходят к ребяческим интересам и в сущности
содержат, как бы в эскизах, некий компендиум живой драмы. Что всё это преподнесено в
дурашливом виде, вовсе не лишает убедительности и лишь смягчает силу впечатлений, которые без
того могли бы ранить воображение и оставить в нём болезненные следы. Специалисты педагогики
это-то и проглядели, когда они забраковали «Штрувельпетера». Жестокого и страшного каждый —
и даже наиболее оберегаемый — ребёнок видит достаточно вокруг себя, — но его охраняет какая-
то специфически детская душевная броня. Он видит всё иначе, по-иному, в известном смягчении, и
самое ужасное становится благодаря тому почти приемлемым. Именно такой «приемлемый ужас»
присущ и историям «Штрувельпетера». Всё страшно, многое даже жестоко, но манера, с которой
это поднесено, та детскость, что была в авторе и чем насыщены его рисунки, это делает страшное и
жестокое забавным, ничуть не подрывая убедительности.
Моей симпатии к «Штрувельпетеру» я остался верен на всю жизнь. Если впечатления от разных
классических картин, в частности от рафаэлевских стансов (о чём дальше), способствовали
образованию моих эстетических основ (в глубине души и несмотря на весь мой эклектизм, я всё
же «классик»), то «Штрувельпетер» утвердил во мне способность чувствовать и распознавать
правду и именно правду художественную, иначе говоря, такую, которая более правдива, нежели и
самый точный объективный фотографический документ. На такой основе выросла затем моя
симпатия и к Людвигу Рихтеру, и к Доре, и к Бушу, и к Оберлендеру, позже к Ходовецкому и к
Менцелю, к Брейгелю, к нидерландским и французским примитивам, к итальянским кватрочентистам,
к Рембрандту и т.д., и т.д. И наоборот, я особенно чуток к распознаванию лжи в искусстве, тогда
как за внутреннюю правду и подлинность я готов простить какие угодно недостатки и недочёты.
Наконец, к своему собственному творчеству я был потому строг, временами даже несправедлив, что
слишком часто сознавал в нём отсутствие того дара непосредственности, которым мне особенно
хотелось бы обладать. Если, оглядываясь назад на своё творчество, я из него решился бы что-
нибудь спасти, то сюда не попали бы те картины, которые принесли мне в своё время наибольший
успех и что в момент их создания казались мне удовлетворительными, а напротив, то скромное,
наивно-непосредственное, что меня подчас роднит с автором «Штрувельпетера»."
Ефим Шуман
Дойче Велле:
"Горит рука, нога, коса
И на головке волоса,
Огонь - проворный молодец:
Горит вся Катя, наконец...
Сгорела бедная она,
Зола осталася одна,
Да башмачки еще стоят,
Печально на золу глядят".
Это вовсе не садистская частушка, каких много, и не плод больного воображения
детоненавистника. Это строчки из книги, которая уже при жизни автора выдержала чуть ли не
сотню изданий, переведена на десятки языков (в том числе на русский) и считается одной из самых
популярных детских книг в истории литературы. А ее автору, поэту-сказочнику и врачу-психиатру
Генриху Гофману (Heinrich Hoffmann) посвящен музей во Франкфурте, носящий имя самого
известного героя этой книги, давшего ей название, - "Struwwelpeter-Museum".
Подробно:
http://www.dw.de/dw/article/0,,4314541,00.html
Штрувельпетер онлайн: http://www.gutenberg.org/files/12116/12 ... 2116-h.htm
А.Ф.: В прошлом году был выпущен новый перевод Штрувельпетера на русский:
http://karriere.rusverlag.de/2011/01/13/1410/
Иллюстраций Агина к Штрувельпетеру я не обнаружил. Говорят, они так понравились автору,
что Гофман использовал их, слегка видоизмененными, в своем следующем издании.
Вот пример классической иллюстрации Агина к Гоголю:
Агин Александр Алексеевич
(1817-1875), русский рисовальщик-иллюстратор. Учился в петербургской Академии художеств (1834-39). Иллюстрировал произведения И. И. Панаева, И. С. Тургенева и др. Главная работа - 104 иллюстрации к "Мёртвым душам" Н. В. Гоголя (1846-47, гравированы на дереве Е. Е. Бернардским; 72 иллюстрации изданы в 1847, полностью - в 1892). Социальная заострённость психологических и бытовых характеристик, пластическая ясность и цельность композиции придают образам, созданным Агиным, широту обобщения и обличительную силу.
http://dic.academic.ru/dic.nsf/enc_pict ... 0%B8%D0%BD
